голлум

[roar22.livejournal.com]

Оригинал взят у roar22 в голлум

Наши Путина поймали. И решили на месте не убивать, хотя некоторые хотели вздернуть преступника вверх ногами, как злодеев былых времен, они так и сказали – былых времен. Но им помешал староста общины, который заявил, что это не по-людски. В Гаагу, так и быть, не отдадим, но на сходе устроим свой суд, а пока пусть сидит на цепи. Его и посадили.

Мы ходили на него смотреть. Жалкое создание маялось в темной клетке, вело себя неспокойно, повадками и внешностью напоминая Голлума – такой же голый и дерганный. Трясет лысой головой, ходит на четвереньках, глазки перепуганы, тоскливы и наполнены злой ненавистью. Как ему удается все одновременно? Охотники за ватными черепами сказали: гибридные глаза.

Еще сказали, чтоб мы не кидали монстру хлеба, хватит ему червей, которые живут под навозом. Черви жирные, он их любит сосать. Сказали: вот, дети, перед вами тот, кто угробил мир, в котором мы жили. И сразу взрослые заговорили между собой о завтрашнем суде – кто за какую казнь будет голосовать.

Староста сказал, что раз на нем браслет, то за ним должны прийти, но что-то не приходят. Значит, надо самим.

Не понимаю, зачем убивать зверька. Живых созданий и так мало. Но взрослым виднее. Даже жена старосты, на что мирная женщина, на муравья не наступит, сказала, что главное, чтоб смерть к нему пришла без боли. Староста повысил голос: наоборот! вообще не надо смерти, только боль, как можно больше боли и страданий! Некоторые дети услышали и заплакали.

У меня самого недавно целый день болел локоть, я упал с деревянного велосипеда. Что такое настоящая боль, мне известно. Зачем такую желать Путину? Представляю себе, как его сбрасывают с велосипеда, он кричит, ртом хватается за руль, чтоб руку не ушибить. Пусть, как говорит мама, умрет сразу, если существует такая смерть – "сразу". Я не знаю, потому что ни разу не умирал.

Сестра шепнула по секрету, что с подругой идет ночью проведать, как он там. Это, говорит, в нас играет детское любопытство. И хлеба хорошо бы принести, потому что червей он уже насосался, а по хлебу, пойди, скучает. Жалко, хлеба нет. "Как нет? – говорю я. – У меня целая горбушка в дупле осины припасена. Если в воду окунать и медленно есть, то вкусно". – "Тащи свою горбушку", – сказали они и согласились взять меня с собой.

Вообще-то, я собирался съесть ее сам. Но делать нечего, обещал – придется отдать. Ночью собрались за нашим бункером. Все спали, не светилось ни одно оконце. Я со своей горбушкой расстался тут же, потому что мне трудно с ней идти и не отщипывать. Пошли не дорогой, а по дну канавы, чтоб не засекли. Никто Путина не охраняет. Люди не хотят сидеть в темноте рядом с опасным уродом – вдруг вырвется. Закрыли на цепь и ушли.

Наконец мы добрались. Темень как в пещере, у нас их много после мин. Было слышно, как Голлум сопит. Значит, не дремлет. И скорее всего он нас видит, хотя мы его нет.

Подруга сестры сказала, что она передаст хлеб как самая взрослая и смелая. Сестра ей возразила, что сначала надо поговорить, чтоб знал, что к нему пришли с миром и что мы дети, а то он бросится на прутья клетки и вся деревня услышат и нам попадет, или наоборот – забьется в угол от страха, потом выманивай его оттуда. А бросать горбушку просто так нехорошо, хлеб нельзя бросать на землю. Да и откуда он знает, что это съедобное?

Вот же интересные мысли у девочек! Кто не знает, что хлеб это хлеб? Хотя с Путина станется, может, он всю жизнь червями питался. Или маленькими детьми. У меня мурашки поползли по шее.

Тут сестра громким шепотом сказала: "Эй ты там". Сопенье прекратилось.

"Ты меня слышишь?"

Ее подруга говорит: "Может, он не понимает по-нашему".

"Понимает. Я видела, как он заплакал, когда сказали, что завтра суд. Эй, ты! Ты понимаешь?"

Голлум булькнул горлом, но не отозвался. Так можно три часа вести пустые разговоры, а ведь надо вернуться затемно, чтобы не спрашивали, куда нас черти носили.

"Отвечай!" – говорит сестра. Она у нас упрямая.

И тут Путин издал как бы человеческий звук: гмых-гмых. Может, у русских это вместо приветствия, теперь спросить некого. Девочки молчали, тогда я отозвался в ответ: "гмых-гмых" – и на всякий случай добавил еще один гмых, третий.

Он замолчал, будто думает, потом зарядил целую череду гмыхов, типа длинной жалобы. Я в ней расслышал – как ему плохо, какой он голодный и как его обижают. Но сестра поняла иначе: "Говорит, что боится боли". Подруга поправила: "Не хочет умирать".

Зверек выслушал их варианты и утвердительно гмыхнул: все верно.

"Ну, хлеба ему дадите? Или так и уйдем?" – спросил я сестру, которая держала в руке мою драгоценную горбушку, завернутую в рогожу.

Она ее извлекла, прицелилась в темноту и кинула – а ведь собиралась передать! Страх, как говорит отец, не тетка. Было слышно, что горбушка не долетела. Что теперь делать? Путин напряженно молчал, мы тоже.

"Я сейчас", – сказал я и, низко пригнувшись, двинулся к горбушке, которая слабо мерцала на черной земле. А чуть выше и дальше светились недобрые глазки узника. Он смотрел на меня, я на горбушку, девочки на нас обоих. Наконец я добрался, хлеб был еще теплым от рук сестры. Теперь что, надо его перебросить зверьку?

Путин протянул обе лапы из клетки. Он явно просил поесть, и я его понимаю – я тоже не откажусь от такой еды. Но его сегодня, возможно, убьют, а мне еще жить и жить, может, даже целый месяц – и я протянул хлеб ему. На!

И в ту же секунду почувствовал цепкую хватку. Он схватил меня, да так крепко, что я едва не закричал. Закричал бы, но он уже перехватил мой рот второй лапой, мне стало трудно дышать.

Голлум издал несколько звуков. Они означали без вариантов: "Тихо, дуры. Будете орать – придушу".

И все замолчали от ужаса, а я тупо приготовился умереть. Вот до чего доводит детское любопытство. Самое обидное, что мне так и не довелось отведать припасенного куска. А ведь какие были планы: с водой, не спеша, ранним утром, когда все спят.

"Быстро открывайте, а то ему не жить", – прошипел зверь, вернее, прорычал, но понятно было без перевода. И еще крепче сжал мое лицо.

Подползла сестра, взялась за цепь. Видно было, что ждет, что он ее тоже схватит. Но отмотать цепь изнутри невозможно. Вопрос только – что будет, когда Путин выберется наружу? Убьет нас на месте? Просто покалечит и убежит, оставив здесь? Или сожрет, как жрет своих червей – жадно и со свистом?

Я повел глазами: что-то не видно подружки сестры. Убежала бесшумно, вот ведь прыткая.

"Быстрее, быстрее", – заволновался Путин на своем квакающем языке.

"Да я и так", – руки сестры никак не могли развязать узлы на цепи.

"Да чтоб тебя", – гортанно выругался Путин и стал бить по дверце клетки ногами, но меня не отпускал. Это очень больно, когда тебя держат, прижав к железным прутьям, а они прыгают под ударами. Мне казалось, что колотят по мне.

Наконец цепь упала. Зверь оттолкнул меня в сторону – и с громким топотом скрылся во тьме. Прихватив с собой мою сестру, которую на ходу сгреб в охапку.

Я остался лежать рядом с горбушкой, она снова стала моей. И заплакал. От страха и боли. И потому что зверюга унес мою сестру.

На этом месте я перестал писать. Но через месяц, когда все успокоились и маме попались на глаза мои листки, она сказала, что хорошо бы закончить. Пройдет много лет и об этом событии узнает будущее поколение. Это плохо, что никто ничего не записывает. Отец на это сказал, что не до жиру, и обозвал нас Диккенсами, которого он читал однажды, еще в нормальном мире.

Поэтому продолжаю. Когда Путин скрылся с моей сестрой, я не знал, что делать. И прежде всего доел горбушку. Без воды и не с тем удовольствием, о котором мечтал.

В это время подруга сестры добежала до дома старосты, разбудила его и сказала, что монстр меня убил. Староста поднял шум, люди схватили вилы и бросились к клетке. Бежали они по верхней дороге, не зная, что Путин с моей сестрой на плече мчится в противоположном направлении вдоль канавы, по который мы пришли к нему. Я тоже понесся понизу, слыша перед собой тяжелый топот зверя. Ноша была ему явно не по силам.

Погоня, а я все-таки боялся их догнать, неожиданно закончилась прямо в центре деревни, там, где вчера люди обсуждали, как с Голлумом поступить. Он сидел на земле, обхватив голову лапами и качался по обычаю обезьян, которые оплакивают своих. Я такую сцену видел в старой школьной киноленте. И выл. Сестра лежала рядом, я подумал, что он ее задушил. Но она была жива и со страхом смотрела на своего мучителя. Он ее не замечал и качался. Качался и выл.

Зачем же он сюда прибежал да еще мою сестру прихватил? Наверно, чтобы показать мирные намерения. Так староста часто говорит детям: покажите свои мирные намерения и, может быть, получите лишний кусок.

Я сел чуть поодаль. Сестра меня увидала и сделала знак, чтобы я молчал. Я и не собирался шуметь. Через некоторое время мы услышали голоса, люди возвращались с охоты, никого не поймав. Расходились по лабазам. Не всем надо идти через площадку перед домом старосты, но сам староста и еще несколько парней сюда пришли. Разговор их оборвался. Зверь все так же скулил, не меняя позу, хотя вел себя тише, чем несколько минут назад. Он их явно почуял. Охотники подняли вилы и пошли прямо на него. Вой прекратился. Я весь сжался, ожидая самое страшное. Сестра решительно встала на ноги и сделала несколько шагов в их сторону.

На их лицах была нарисована решимость. Скорее всего Путин это видел. Сестра подняла руку и тихо сказала: "Не убивайте".

"С чего вдруг?" – спросил староста и собрался убрать девочку с пути. Тут Голлум взвыл с новой силой. Тогда сестра закричала: "Не убивайте!" И показала на меня – мол, глядите, мы живы, он ничего плохого не сделал. Все удивленно на меня посмотрели, им было трудно отказаться от мысли, что я мертв. Ко мне кинулся мой отец, схватил и прижал к груди, словно я вернулся с того света. Второй раз меня душили в объятиях, и я уже начинал к этому привыкать. Следующей на очереди была мама.

Сестра раскинула руки: "Он не опасный, он голодный. Черви не его еда. Ведь он не убежал, хотя мог. Смотрите, он плачет".

Не знаю, где она рассмотрела, что он плачет. Никаких слез на его жутком лице я не заметил. Люди плачут слезами, я сам знаю. А этот только сидел, выл и раскачивался.

К нему подошли. Пнули пару раз ногами. Он вскрикнул. Потом связали ему лапы и увели обратно в клетку. Кормить его наша деревня не может. Самим не хватает. Придется вызвать жандармов, пусть отвезут в Гаагу. Староста сказал, что мы за него можем если не поручиться, то просить, чтоб не казнили. Тихий же зверек. Слов не знает, но что-то едва человеческое обитает на дне его сознания. Это не мое выражение. По крайней мере он ни на кого больше не бросается. Я был последним.

Через неделю Путина забрали. Никто особенно не переживал. Все эти дни я часто к нему приходил и приносил кусочки сухарей. Он продолжал питаться червями, но от моих подарков не отказывался, хотя и другие приносили кто что мог. И ни разу не посмотрел на меня добрым взглядом.

Не знаю, узнавал ли меня, припомнил ли во мне того мальчика, который первый к нему пришел и протянул горбушку. Зря я ее тогда съел. Надо было отдать Голлуму. Интересно, в Гааге его кормят?